Магистр набрался смелости и заглянул внутрь. Сперва он ничего не увидел. Привыкшие к яркому свету погожего дня глаза не различали в темноте даже очертаний предметов. Костер не горел, и совершенно очевидным было одно — людей здесь нет…
Магистр шагнул вперед. Свет, льющийся из пролома, ложился широкой клубящейся полосой на пыльные диваны, бесстыдно обнажившие свои ржавые пружины, ломаные стулья, тряпье. Всё было разворочено, перевёрнуто, ещё в большей степени разрушено, словно в квартире после обыска, и гордая обитель короля мусорной кучи напоминала теперь обыкновенный мусорный бак.
Друбенсу стало грустно. Он понял, что опоздал.
Полиция регулярно проводит подобные зачистки. Сейчас Гай, наверное, в трудовом поселении для мигрантов… И его волшебные руки! Руки, которые чувствуют каждую лишнюю шероховатость, каждую малюсенькую выемку на материале… Эти чуткие кропотливые руки ваятеля будут грубеть, изо дня в день таская мешки и доски на строительстве какого-нибудь очередного коммерческого объекта…
Магистр вздохнул.
Он заметил у себя под ногами карманный фонарик, которым, по-видимому, пользовались жители трущоб.
Включив его, Магистр бестолково пошарил тусклым белесым лучом вокруг себя. Он не ставил себе цели найти что-то определенное; ценности, скорее всего, забрали. Да и могли ли они вообще тут быть?
Внезапно между стулом без двух ножек и краем продавленного, но некогда роскошного дивана какой-то предмет ответил тусклым бликом на робкое прикосновение фонарного света.
Статуэтка!
Чёрный глянцевый материал призывно блестел в дрожащем фонарном круге. Она была одна и лежала в таком неожиданном месте, что узреть в этом чей-либо умысел было трудно. Её не прятали; скорее всего, просто выронили, когда забирали остальные.
Это оказался мальчик с дудочкой.
Магистр склонился и бережно подобрал фигурку. Случайное и по сути пустяковое событие неожиданно обрело смысл: из большого мешка, в который обычно собирают вещи задержанных мигрантов, что-то выпало, никто обычно даже внимания не обращает…
Но Роберто Друбенс — совсем другое дело. Магические практики научили его видеть более тонкие ниточки связей между событиями. Или ткать их… Иногда эти два действия невозможно отличить друг от друга.
Как только его пальцы коснулись поверхности материала, холодной, гладкой, Магистр решил, что сегодняшняя находка — глас небес, подсказка, новый фрагмент грандиозной мозаики, которую ему предстоит собрать…
— Сон в руку! Надо же… — пробормотал он суеверно, убирая фигурку в карман плаща.
Внезапно внимание Магистра привлёк ещё один предмет — чёрный кейс. Он лежал в самом дальнем углу, и луч фонаря лишь слегка задел его; створки кейса были раскрыты, он распластался, точно мертвая птица, его строгие кожаные поверхности были покрыты тончайшим как паутина слоем гипсовой пыли.
Гай Иверри очень долго торговался с Антикваром, желая выудить у этого скряги нечто хоть сколько-нибудь значительное. В результате кейс Эдварда Боллтона так и не был продан, чтобы затем быть почищенным и перепроданным ещё кому-нибудь. Он гордо избежал участи пойти по рукам и гнил в сыром углу.
Магистр осторожно поднял его, оставив на запыленной поверхности чёткие следы пальцев.
Замочек был сломан. Кейс — пуст. Но в одном месте дно его было немного повреждено, и Магистр догадался, что в кейсе имеется секретный отсек. Шумно выдыхая пар, он приложил некоторые усилия и выломал дно.
Какой-то удлиненный предмет, бережно завернутый в несколько слоев ткани, нашёл своё пристанище в потайном отделении кейса.
Магистр принялся нетерпеливо разворачивать ткань.
Это оказалась флейта. Необыкновенно изящная, чёрная, довольно увесистая, изготовленная, по-видимому, из того же загадочного плотного гладко отшлифованного материала, что и статуэтки, найденные Гаем.
Магистр решил поднести её к губам, он никогда не играл, но это вполне естественное желание, когда в руки попадает музыкальный инструмент, — попробовать как он звучит…
Но как только он начал приближать флейту к лицу, им овладело беспокойство, сначала очень легкое, но по мере того, как расстояние между губами Магистра и флейтой сокращалось, беспокойство нарастало, угрожая перейти в панический ужас… В какой-то момент Магистр не выдержал и опустил флейту.
Он понял, что она не совсем обычная. Но какого рода заклятие на неё наложено, Магистр пока определить не мог. Он ещё раз внимательно оглядел инструмент; почти незаметная, тоненькая как карандашный штрих трещинка проходила почти по всей длине флейты, гладкий чёрный материал скупо поблескивал в свете, льющемся из пролома в стене.
Магистр положил флейту в карман. Это место отдало ему всё, что могло, надо было уходить; Магистр привычно чувствовал тишину пространства здесь, где он уже побывал, и постепенно нарастающий зов там, где он должен был оказаться.
Жмурясь от яркого света, Роберто Друбенс вышел на улицу через пролом.
«Ах, вот оно что…» — устало подумал он, приметив огромный транспарант, натянутый вдоль фасада полуразрушенного здания напротив.
Торгово-развлекательный центр «Радуга над заливом» — гласила синяя надпись на белом фоне.
Магистр прикрыл сухие веки; перед его внутренним взором моментально выросло огромное здание, сверкающее на солнце стеклом и металлом как бриллиант; сотни дорогих бутиков, тысячи квадратных метров торговых площадей, ресторанный дворик, скоростные лифты и эскалаторы… Сколько можно! До чего уже дошли люди: для того, чтобы потреблять самим, они заставляют потреблять других…
Каждую минуту на свет рождается новое желание. Где-то есть такие люди, и их очень много, для которых профессия — сидеть и думать, чего же ещё такого предложить другим людям. Чтобы они это захотели. И были рады за это заплатить.
Фабрика желаний.
Она работает исправно. Захотел — приобретай. Нет денег? Ничего страшного! Банки тут как тут — они готовы предоставлять тебе кредиты, чтобы твои желания исполнялись незамедлительно. Чтобы ты даже не успел подумать, а действительно ли тебе это так необходимо? Тебя вынуждают спешить. Ведь чем быстрее ты будешь осуществлять желания, тем больше желаний ты успеешь осуществить. И потратишь на это больше денег.
Тебя старательно убеждают в том, что исполнение желаний — единственный смысл твоего существования.
2
Эрн рос удивительно красивым мальчиком. Он становился прелестнее день ото дня: будто бы самые лучшие идеи Художника — творца человеческих тел — слетались к его колыбели как мотыльки, постоянно совершенствуя облик младенца.
В раннем детстве — пока Эрн ещё сидел в коляске или шёл за руку с папой — его красота выступала в роли постоянного источника удовольствий; везде: во дворе, в транспорте, в магазинах — над ним принимались кудахтать тётечки «ах, какая прелесть!», его гладили по хорошенькой белокурой макушке, рассказывали ему сказки, пели песенки, изобильно одаривали яблоками, бубликами и леденцами. Дирк едва успевал убирать предназначенные сыну гостинцы в сумку — не без оснований он опасался, что от такого количества лакомств у ребенка начнётся диатез. Разумеется, избыток восхищённого внимания не мог не сказаться и на характере мальчика — Эрн рос самовлюблённым, привередливым и плаксивым. К трём годам он уже усвоил, что стоит ему поглядеть на кого-нибудь жалобно своими огромными фиалковыми глазами, улыбнуться, помахать очаровательно пухлой белой ручонкой, как ему тотчас перепадёт какая-нибудь ласка или угощение.
Эрн был прекрасен в той же степени, в какой был уродлив его отец. Никто из тех, кто видел их вместе не верил в то, что они вообще родственники. Тем более, такие близкие. Незыблемость законов генетики заставляла окружающих немедля отвергать мысль об отцовстве Дирка. В головах людей не укладывалось: каким образом самое уродливое существо могло породить самое красивое? Все друзья и знакомые Дирка были уверены в том, что он воспитывает найдёныша.
Со временем под давлением общественного мнения Дирк и сам начал сомневаться в своей причастности к рождению Эрна, но он так полюбил мальчика, так привык к нему, что не хотел знать правды и не обращался в генетический центр. Он не делал этого до тех пор, пока в возрасте шести лет избалованный и эгоистичный красавчик Эрн, разглядывая себя в маленьком зеркальце, вдруг не заявил ему:
— Такой урод не может быть моим отцом.
Высказывание ребенка так поразило Дирка, что в первый момент он даже не мог ничего сказать. Конечно, он понимал, что перед ним существо юное, незрелое, которому пока чужды высшие нравственные и моральные ценности; мало кто ещё в таком возрасте понимает, что следует быть почтительным и благодарным по отношению к своему родителю…
